— Мы хотели бы узнать ваше мнение о том, что сейчас происходит в музыкальном пространстве России. Но вы предупредили, что не можете давать экспертные оценки, потому что давно там не живёте.
— Да, я всегда оговариваюсь, что не могу предоставить полноценную экспертизу. Но я продолжаю следить за тем, что происходит. Скорее по привычке и из личного интереса. Мне это важно не только как журналисту, но и как слушателю.
Сейчас любой культурный комментарий важно сопровождать дисклеймером: объяснять, с какой позиции и откуда говоришь. Из эмиграции часто приходится обсуждать всё через призму войны — она отбрасывает тень на любую тему. Для людей в России это тоже во многом определяющий фактор, но они не могут говорить об этом открыто. Для них это опасно.
— Отток музыкантов сильно повлиял на российскую сцену?
— В абсолютных числах он невелик: два-три десятка значимых коллективов. Больше на российскую сцену повлияло исчезновение зарубежных гастролёров. Это освободило места на площадках, и локальные артисты выросли: группы, которые собирали тысячу человек, теперь собирают залы на пять-восемь тысяч. Появилось много фестивалей в регионах, что развивает локальную музыкальную культуру.
Большинство оставшихся в России артистов — люди, которые переживают происходящее, но говорят об этом осторожнее, чем те, кто за границей.
Я понимаю позицию «нельзя выступать в России», но не разделяю её. Жизнь всегда сложнее чёрно-белых схем. Многие музыканты внутри страны способствуют смягчению сердец, заставляют людей тоньше чувствовать. Это тоже сопротивление, пусть и косвенное.
«Новые добрые»
— Изменился ли в России музыкальный мейнстрим?
— Сцена стала намного разнообразнее. 20 лет назад трудно было набрать список из 30 достойных альбомов за год, сейчас столько выходит за пару недель.
Есть тенденция к «опеванию немоты», работе с непроизнесённым. Это, например, новые альбомы «Мегаполиса», «Вежливого отказа».
Или музыкальная тенденция, которую называют «Новые добрые». Это группы, которые пытаются предложить некое утешение, какой-то новый эскапизм в частную жизнь, во внутреннюю доброту, в бережность. Это, например, «Дайте танк!», в какой-то степени группа «Привет», тот же «Сироткин». Они как бы создают музыку, в которой нет прямого политического высказывания, но есть попытка собрать силы, сохранить человеческое тепло, эмоциональную устойчивость. Это особенно важно в условиях, когда всё остальное пространство вокруг тебя может быть тревожным и агрессивным.
Параллельно есть сейчас такое движение нового, очень сурового уличного рэпа. Люди там читают о том, как они заработали на продаже наркотиков, о погоне за сексом, деньгами, кайфом. Формально это всё категорически запрещено в России – даже называть наркотики своими именами нельзя. Но в музыке это каким-то образом живёт, потому что поди ещё докажи, что этот эвфемизм именно про наркотики.
Это улица, до которой не добивают новости. Там своя жизнь, свои разборки и свои правила, и всё это существует параллельно государству. В каком-то смысле это возвращение в 90-е, когда уличная жизнь была сильно отделена от любых попыток государства что-то организовать
— Затронули ли изменения поп-музыку: самую, кажется, статичную конструкцию, где годами не появляется новых лиц?
— Главное, что произошло с российской поп-сценой: она перестала быть постсоветской. Культурное единство разрушено: последние 10 лет главными новаторами были украинцы, теперь сотрудничество между странами невозможно. Российская поп-индустрия варится в собственном соку, новаторства в ней стало намного меньше.
Самый заметный феномен российской поп-сцены — это SHAMAN, абсолютный пропагандистский официоз, главная государственная звезда. Но я, честно говоря, не могу внятно прокомментировать и измерить его популярность. Очевидно, он в центре внимания государственных медиа, у него большие концерты, но насколько люди его реально слушают — мне сказать трудно. Думаю, истина где-то посередине: есть настоящие слушатели, которым он действительно нравится, а есть люди, которые приходят на его выступления по другим причинам — например, потому что это праздничное мероприятие или потому что он сейчас «главный артист страны». Вот тут невозможно как-то точно измерить.
Второй яркий феномен — конечно, Надежда Кадышева. За последний год она дичайше выстрелила в России. Скоро она собирает концерт, на секундочку, на стадионе «Лужники». И всё это благодаря TikTok и виральности. Это история про эскапизм в такую разухабистую фольклорную стихию, где любовь, кровь, колдуньи, веночки – и никакого политического фона. Это абсолютно такой конструкт, пузырь, в котором всё это разворачивается.
Эмигрантская сцена: поиск нового языка
— Волна уехавших музыкантов уже сложилась в некую эмигрантскую культуру?
— Не думаю, что это единая сцена. Между Монеточкой и «Ногу свело» мало общего, кроме политической позиции. Последние годы музыканты в эмиграции в основном осмысляли катастрофу 24 февраля. Но этот ресурс не бесконечен и у авторов, и у слушателей. Жизнь нормализуется, и даже страшные вещи становятся рутиной.
Им предстоит найти новый творческий язык. Та же Монеточка в альбоме прошлого года уже ищет внутреннюю жизнь на новом месте, а не только осмысляет случившиеся. Таких примеров будет больше со временем.
— Не рискуют ли те, кто находятся в эмиграции, навсегда застрять в переосмыслении прошлого, писать только ностальгические книги или искать виноватых?
— Риск есть, но для меня осмысление прошлого — важная задача, особенно после исторического разрыва 24 февраля. Нужно понять, как мы к этому пришли, кто сопротивлялся, а кто способствовал.
Я написал книгу про Егора Летова, сейчас готовлю сборник своих текстов за 20 лет и планирую ещё одну книгу о человеке, чья история тоже в прошлом. Это помогает понять настоящее.
Будущим тоже можно заниматься из эмиграции. Мы не стеснены законами. Например, в России нельзя обсуждать и анализировать некоторые сценарии того, что будет со страной, а за рубежом это возможно.
Книги как способ глубже понять
— В издательстве Straightforward Foundation вы помогаете издавать нехудожественную литературу. Что у вас выходит и кто это читает?
— Тиражи у нас довольно большие по меркам российского нонфикшена. Например, первая книжка про ЧВК «Вагнер» на русском вышла в «Медузе», выдержала два переиздания, общий тираж близок к десяти тысячам экземпляров. Это огромные цифры, если учесть, что средний тираж нонфикшена в России — около 3000, а более академических изданий — 1000. Книгу перевели на 8 или 9 языков, от португальского до финского.
Совсем недавно вышла книга Ксении Лученко «Благими намерениями» про отношения РПЦ и власти. Мне кажется, спрос на такие книги есть, потому что ежедневные медиа дают ограниченную глубину. Чтобы по-настоящему разобраться в том, что произошло, важно позволить себе гораздо более глубокое погружение — с деталями, неоднозначностями и разными точками зрения. Книжный формат это позволяет.
В ближайших релизах — «Храм войны» Ильи Венявкина (анализ идей российского правящего режима), книга Дмитрия Дурнева «Где мы были восемь лет» (история Донбасса глазами местного журналиста) и «Русский киберпанк» Андрея Захарова (о рынке данных в России).
— Последний вопрос хочу задать про вашу книгу о Летове «Он увидел солнце». Она получила великолепные отзывы от самых придирчивых критиков и ревнивых поклонников ГО, вошла в число номинантов премии «Просветитель». Какую цель перед собой вы ставили, когда начинали ее писать?
— Мне было важно понять, почему именно этот человек и его музыка остаются столь влиятельными после смерти. При жизни Летов был полупризнанным классиком, а сейчас стал одной из ключевых фигур русскоязычной культуры, влияющей на самых разных людей: от Кирилла Серебренникова до Захара Прилепина.
Его жизнь и творческий принцип — в этом и есть ответ. Последовательность и неоднозначность, многогранность, способность объединять в эпоху разъединения — всё это сделало его особенным.
Обложка: Злата Улитина
